Летний ангел - Страница 39

— Значит, здесь живет страдалец Пауль Андерлёв?

— Да, здесь он и живет, — кивает Зак. — Как мы объясним, откуда о нем узнали?

— А мы не будем ничего объяснять.

20

С болью всегда так. Боль — вечное проклятие, потому что она уничтожает время. Она создает предвкушение смерти и придает запах падали настоящему, которое кажется нескончаемым.

Физическая боль давно ушла.

А душевная?

От нее есть лекарства, но они не помогают. И со временем не становится лучше, наоборот, скорее хуже — боль всегда переживается заново и с каждым разом становится все отчетливее.

«Я — это боль», — думает Пауль Андерлёв.

В это время раздается звонок в дверь. Пауль встает из кресла, убавляет громкость телевизора, где звучит «Days of Our Lives», и тяжелыми шагами идет в холл. Еще раз удивляется, что тело стало мягким и вялым, как тряпка, — ведь когда-то оно было таким упругим.

С тех пор как это случилось, прошло четырнадцать лет.

Но кажется, что это было вчера.

Малин показывает свое удостоверение небритому мужчине, стоящему в дверях. Его лицо кажется одновременно опухшим и осунувшимся, коротко остриженные волосы на макушке поредели.

— Мы из полиции. Хотели бы задать вам несколько вопросов, — говорит Малин. — Вы — Пауль Андерлёв?

Мужчина кивает.

— Мы можем поговорить прямо здесь? — спрашивает он. — У меня не убрано, и я не люблю пускать в дом посторонних. Что, какая-нибудь драка в нашем квартале?

— Мы все же хотели бы пройти, — произносит Зак тоном, не оставляющим места для обсуждения.

И Пауль Андерлёв сдается: проводит их в убого обставленную гостиную, где разбросаны старые газеты и журналы о машинах, висит запах табачного дыма, водки и выдохшегося пива, а в углах лежат огромные комки пыли, как растрепанные серые воробьи.

Малин и Зак садятся на стулья с двух сторон от низенького журнального столика.

Паул Андерлёв опускается в кресло.

— Ну так что вам нужно?

«Он пытается казаться крутым», — думает Малин.

Но голос у него упавший и усталый, взгляд зеленых глаз измученный и неуверенный. От него веет грустью, какой Малин никогда раньше ни у кого не встречала.

— Вы слышали об изнасиловании в парке Тредгордсфёренинген?

При слове «изнасилование» с хозяином дома происходит разительная перемена — словно из тела разом уходят весь воздух и вся кровь. Словно он понимает, почему они пришли. Голова его падает на грудь, он начинает трястись и всхлипывать. Малин смотрит на Зака, тот качает головой, и оба понимают, что они перешли некую границу — границу допустимого вторжения в чужую жизнь в погоне за истиной.

Малин встает, садится на широкий подлокотник кресла рядом с Паулем Андерлёвом, но тот отталкивает ее.

— Иди к черту, — говорит он. — Я сам давно сижу с чертями в аду.

Когда Пауль Андерлёв приходит в себя, он заваривает кофе, убирает валяющиеся на столе белые хозяйственные перчатки и просит гостей присесть в кухне, откуда открывается вид на здание торгового центра.

— Я же не идиот и понимаю, о чем вы подумали, — говорит он, и в голосе звучит смирение, но и облегчение. Возможно, потому, что он знает: они готовы его выслушать.

— Я прочел в газетах о вибраторе, поэтому все понимаю. Что все это идиотизм, глупые и поверхностные выводы — этого даже не хочу говорить. Я понимаю ваш ход мыслей. Может ли такой человек испытывать сексуальную фрустрацию, способную довести до безумия? Я не безумен. Но сексуальная фрустрация — с этим у меня все в порядке, можете быть уверены. А каково жить, как я? Вы бы видели, что у меня там.

Зак невольно отводит взгляд от Пауля Андерлёва, смотрит в окно, но унылый кирпичный фасад торгового центра с серыми стальными вставками не дает глазам отдыха. Зато он замечает паука, притаившегося за окном, — почти невидимая паутина протянулась от одной рамы к другой.

— А как вы меня вычислили? Нет, даже слышать не хочу, но, наверное, через Янне, твоего бывшего мужа, Форс, я его знаю. Мы с ним были вместе в Боснии, в девяносто четвертом году. Потом пару раз встречались, чтобы выпить пива и вспомнить былые времена, вернее, это я вспоминал службу. Он же молчит, как сломанный магнитофон в машине.

— Янне ничего мне не говорил.

— Так это не он? Ну ладно, я на самом деле и не думал на него.

И Пауль Андерслёв начинает рассказывать, а они слушают.

— Это случилось на горной дороге под Сараево. В тот день выдалась ужасная серая дождливая погода, когда, казалось, на самих небесах ясно написано, что жди беды. Такой был день, и беда пришла — где-то у деревни Тсика наша машина наехала на мину. Помню грохот, чудовищный грохот, а потом я лежу на дороге метрах в двадцати от горящего столпа и слышу, как кто-то кричит — кричит так, что горы, кажется, должны рассыпаться в порошок. А потом понимаю, что это кричу я. Все мое тело ниже пояса почернело, не было боли, только чернота и пустота. Двое погибли. Один потерял ногу. И я. Я бы охотно поменялся с любым из них. И тут являетесь вы, проклятые легавые, что вы вообще понимаете, черт вас побери, своими тупыми бараньими мозгами?

Они выдерживают паузу.

Потом задают те вопросы, которые должны задать.

Тупые бараньи вопросы.

«От сумерек к ясности, как писал Ларс Форсель, — думает Малин. — От ясности к сумеркам».

— Что вы делали в ночь со среды на четверг?

— Знакомы ли вы с Юсефин Давидссон?

— Кто-нибудь может подтвердить ваше алиби?

— У вас остались потребности, но нет возможности их реализовать — не довела ли вас фрустрация до грани отчаяния?