Летний ангел - Страница 3

— Берегите себя!

— И ты тоже, мама.

— Ты же знаешь, я всегда осторожна!

— Ну пока!

Три голоса произнесли одни и те же слова прощания. Потом возникла заминка, и опять все сначала. Янне принялся говорить какие-то глупости, и когда за ними захлопнулась дверь, Малин была в ярости — словно все чувства, бушевавшие двенадцать лет назад, во время их развода, разом нахлынули снова. Безмолвная злость, ощущение того, что слова бессильны что-либо выразить и все сказанное — не к месту.

Они не могут жить ни вместе, ни порознь. Проклятая любовь. Невозможная любовь.

Она отказывалась признаться самой себе, что уязвлена их отъездом — словно маленькая девочка, которую бросили те, кто обязан любить ее больше всех.

— Я приеду вас встретить! Созвонимся! — сказала она серой закрытой двери и осталась стоять одна в прихожей.

Они отсутствовали всего пять секунд, а Малин уже безгранично скучала по ним. Мысль о расстоянии, которое скоро будет их разделять, казалась невыносимой, поэтому она отправилась прямиком в паб. И напилась, точно как сейчас. Выпила текилы, как сейчас. Набрала номер на мобильнике, как сейчас.

В трубке раздался ясный голос Даниэля Хёгфельдта.

— Так ты сидишь в «Пулле»?

— Ты придешь или нет?

— Форс, успокойся! Я иду!

Два слившихся тела. Гладкая грудь Даниэля Хёгфельдта под ее ладонями, пальцы скользят от влаги. «Я помечаю тебя, — думает Малин, — оставляю на тебе свои отпечатки пальцев. Почему же у тебя закрыты глаза? Подними веки, посмотри на меня, посмотри на меня, ты заполняешь меня, я сейчас улечу, так открой же свои холодные зеленые глаза».

Их разговор в пабе десять минут назад.

— Хочешь выпить?

— Нет. А ты?

— Нет.

— Тогда чего же мы ждем?

Одежду они сорвали еще в прихожей. Церковная башня застыла в окне черным неподвижным силуэтом.

Звонили колокола, отбивающие два часа ночи, когда Малин помогала Даниэлю стащить белую застиранную футболку. Прикосновение жесткой чистой ткани, его кожа, жар которой она ощутила своей грудью, его слова: «Малин, не торопись! Потише!» — но тут все ее тело затряслось от спешки, ей захотелось до боли, и она шепнула ему:

— Даниэль, это срочно как никогда.

«Ты всего лишь тело, Даниэль, и не пытайся меня провести, я так легко не куплюсь».

Он втолкнул ее в кухню; изуродованные часы из «ИКЕА» отстукивали «тик-так», а черно-серый силуэт церкви высился за окном на фоне застывших от засухи ветвей.

— Вот так, — сказал он, а она лишь молча развела ноги, впуская его, — он был такой горячий и твердый, она откинулась назад на столе, разбросав руки, а чашка с недопитым утренним кофе соскользнула на пол и разлетелась на осколки.

Потом она оттолкнула его и, не говоря ни слова, направилась в спальню. Он пошел следом.

Она стояла у окна, оглядывая двор, улицу за ним, немногочисленные огоньки в окнах домов.

— Ложись.

Он повиновался.

Обнаженное тело Даниэля в постели, его член, устремленный ввысь чуть наискосок, к пупку. У окна — сейф с ее служебным пистолетом. Даниэль закрыл глаза, вытянул руки к изголовью кровати, а она выждала еще несколько секунд, пока мучительное желание не превратилось в настоящую боль, и лишь тогда шагнула к нему, снова позволила ему войти в нее.

Мне снится, что змеи снова ожили, где-то в другом месте. Я вижу, как девочка твоего возраста, Туве, идет среди черно-зеленых деревьев в ночном парке или в лесу возле какого-то озера с черной водой — или у голубой воды, пахнущей хлоркой. Вижу, как она ступает на пожелтевшую траву, а где-то вдали фыркает поливальный агрегат, орошая каплями только что подстриженные кусты сирени.

Туве, мне кажется, я вижу это наяву.

Все происходит у меня перед глазами, и я коченею от ужаса: некто неизвестный выскальзывает из укромного уголка в темноте, подкрадывается к ней сзади, валит на землю, и корни деревьев обвивают ее, впиваются в тело, как настоящие живые змеи, чьи туловища заполнены кипящей лавой.

Она кричит, но не слышно ни звука.

Змеи гонятся за ней по огромной равнине, когда-то плодородной, а ныне выжженной солнцем. Земля потрескалась, а в глубоких трещинах бурлит зловонная горячая тьма, словно кто-то жарко шепчет: «Мы уничтожим тебя, девочка. Иди сюда! Мы уничтожим тебя…»

Я кричу, но не слышно ни звука.

Это ведь всего лишь сон, правда? Туве, скажи, что это всего лишь сон.

Я протягиваю руку, ощупываю простыню рядом с собой, но там пусто.

Янне, тебя нет рядом, нет твоего горячего тепла.

Хочу, чтобы вы немедленно вернулись домой.

И ты ушел, Даниэль. Унес свое холодное тепло и оставил меня наедине с этим сном, наедине с собой в этой мрачной комнате.

Мне кажется, это был кошмарный сон. Или все-таки хороший?

2

Сейчас Янне и Туве едят яичницу с беконом на огромном балконе с видом на Кута Бич, где не осталось и воспоминаний о бомбах террористов.

Оба они загорелые и отдохнувшие, их улыбки обнажают ослепительно белые зубы. Янне, такой мускулистый, уже искупался перед завтраком в гостиничном бассейне. Когда он вылезал из воды, красивая местная женщина уже ожидала его с чистым выглаженным полотенцем.

Туве сияет, как солнце, одаряет отца еще более широкой улыбкой и спрашивает:

— Папа, чем сегодня займемся? Позавтракаем рисом с медом и орехами в буддийском храме из белого мрамора? Таком, как на картинке в путеводителе?

Малин поправляет одной рукой солнцезащитные очки, и образы испаряются. Она крепче сжимает руль велосипеда, проезжая мимо киоска, торгующего азиатскими блюдами на улице Сентларсгатан перед площадью Тредгордсторгет. Думает о том, что, если дать воображению разыграться, оно может завести куда угодно, создать любые сцены с какими хочешь людьми, нарисовать карикатуры даже на тех, кого ты лучше всех знаешь и больше всех любишь.