Летний ангел - Страница 104

К оглавлению

104

Охотничий домик братьев Мюрвалль, братья в огне. Случай с Бенгтом Андерссоном.

— Малин, я чертовски устал.

— Поезжай домой, поспи.

— Не могу.

— Почему?

— Я нужен здесь. И еще у меня такое странное чувство во всем теле. Тревожное чувство.

— У меня тоже.

Янне, не знающий покоя. Озеро Хюльтшён. Там ей пришлось побывать прошлой зимой в связи с другим делом. Там зло настигло Марию Мюрвалль.

То же самое зло?

Нет.

Хотя — кто знает?

Когда мы найдем Веру Фолькман, заставим ее сдать анализы на ДНК, чтобы сравнить их с ДНК тех, кто изнасиловал Марию Мюрвалль. Славенка Висник? Я уже попросила Карин это выяснить.

Часы в компьютере показывают 18.52.

Она звонит домой в надежде, что Туве снимет трубку.

Но нет.

Мобильный.

Пять звонков, затем автоответчик.

«Тревожное чувство. Есть от чего тревожиться», — думает Малин, поспешно выключая компьютер и покидая управление.

61

Вера Фолькман, Мугала, Клокрике, 1977–1985 годы


Когда в комнате холодно и в холле второго этажа раздается скрипение половиц, я стараюсь думать о лете, а не об этом монстре.

Лето, теплое и ласковое, мы с Элизабет едем на велосипедах вдоль канала, и ветер нежно треплет наши светлые волосы. Я вижу, как с каждым нажатием педали белое платье все больше и больше облегает твое тело, ты моя старшая сестра, я стараюсь догнать тебя, но для тебя это не соревнование. Ты останавливаешься и ждешь меня. Свет падает через кроны дубов, старожилов этой набережной, и ты стоишь возле своего красного велосипеда и улыбаешься мне.

Я ехала слишком быстро? Извини, я не хотела тебя бросать. Поезжай вперед, я буду держаться за тобой, можешь не оглядываться, я еду за тобой и охраняю тебя.

Мне двенадцать, тебе четырнадцать.

Ты — весь мой летний мир, мы купаемся вместе голышом, между нами нет стеснения, и если мы уедем на велосипедах достаточно далеко вдоль озера Веттерн, то найдем места, где будем совершенно одни. И лето заставит наши тела забыть о боли.

Там он нас не достанет.

Мы делим с тобой ночные тайны, сестра моя.

Он приходит к нам обеим одинаково часто, и мне хочется кричать, и тебе хочется кричать, но он кладет на наши губы свои длинные белые пальцы, эти пальцы скользят вниз, и мы вынуждены молчать, когда это происходит, — потому что куда нам деваться?

Это его дом, и мы — часть его жизни.

Мне больно, я хочу закричать, но вместо этого тихо плачу, и слышу, как ты плачешь в те долгие часы, пока мы ждем возвращения света, когда розовые панели на стенах нашей комнаты снова обретают форму, и боль жжет во всем теле.

Паук оплетает окна своей паутиной в лунном свете, его лапы белые, а в саду шуршат в клетках его кролики.

Мы моемся, моемся и все не можем отмыться.

Мыла не хватает. Мы находим в кухне средство для мытья посуды, а в гараже — синие бутылки с молочно-белой жидкостью, от которой пахнет так же, как у него изо рта, и от этой жидкости все внутри нас горит, горят наши раны, но нам нравится рушить то, что он пытается отобрать у нас. Боль никогда не кончается, а он такой сильный, такой твердый, его пальцы такие холодные, весь его облик источает решительность.

Ты предпочла ничего не видеть, мама, почему ты не хочешь посмотреть правде в глаза? Ведь ты все знаешь?

Он наш отец, мы его дети.

И он приходит к нам по ночам, и нет никакого пути к спасению — только внутрь себя.

Каким бы чудесным ни было лето.

На набережной канала дует ветер. Мы делаем вид, что нам не больно сидеть в седле велосипеда. Мы все-таки есть друг у друга, и наша любовь помогает нам вытеснять его пальцы, весь его образ.

И вот ты передумала, мама.

Ты решаешь раскрыть глаза и увозишь нас к бабушке, в ее двухкомнатную квартирку в Буренсберге, вы с ней кричите и ругаетесь. И я боюсь, что он приедет и заберет нас, но он не приезжает, и проходит немало времени, прежде чем я понимаю, что он все же останется с нами навсегда.

Мы живем в двухкомнатной квартирке в Клокрике, куда переехали.

Мне тринадцать, когда меня ведут к врачу, молчаливые встречи, где никто ничего не объясняет, в меня вводят холодные стальные инструменты, и я вижу недоумение и сочувствие, но также страх и презрение в их взглядах.

Они смотрят на меня.

Нельзя допустить реинкарнации монстра.

И я — живое доказательство того, как больно жить, это боль, которую многие стараются не видеть, предпочитают не смотреть правде в глаза.

Ты замолкаешь, сестра моя.

Тебе исполняется пятнадцать и шестнадцать без тортов и свечей, и мы с тобой скрываемся на переменах под деревьями в углу школьного сада, ни с кем не общаемся, словно все знают, словно общение с другими не дает утешения. Лето бесцветное, безветренное, и мы лежим на полу в самые жаркие дни, ты ничего не говоришь, даже не отвечаешь, когда я спрашиваю, не хочешь ли ты покататься на велосипеде.

Больница. Ты сидишь в углу на кровати. Ты попадала туда несколько раз.

Я зову тебя.

Ты ушла из школы раньше меня, и я зову тебя, когда вхожу в дом.

— Элизабет! — кричу я, стоя в прихожей, но ты не отвечаешь.

В гостиной пусто, и я хочу снова уйти, укатить на велосипеде вслед за ветром в другой мир, не похожий на эту тесную затхлую квартирку, где проходит наша жизнь.

Но ты не поедешь со мной.

В ванной запах плесени, белый кафель облуплен на стыках, но крючки под потолком, на которых обычно висит сушилка для белья, достаточно прочные, чтобы выдержать твой вес.

Белая веревка дважды обернута вокруг твоей шеи, твое лицо посинело, на нем застыло испуганное выражение, и твои глаза, мои глаза вываливаются из орбит. Твои мягкие светлые волосы свисают на твое обнаженное, неестественно чистое тело, твои нога замерли в воздухе. Они неподвижны.

104